Конец игры (2024)

Развод с Мариной стал для Егора Синицына самой тяжелой сделкой в жизни. Он подписал бумаги, разделил имущество, но не смог разделить чувство вины, которое грызло его изнутри. Где-то в глубине души теплилась глупая надежда, что однажды они смогут все исправить, для дочери хотя бы. Эта надежда разбилась вдребезги вместе с самолетом, в котором летела Марина.

Известие о катастрофе накрыло его с головой, как ледяная волна. Он не плакал, просто сидел в тишине опустевшей квартиры, не в силах принять этот абсурд. Его профессия научила его видеть в смерти логику, причину и следствие. Здесь не было никакой логики, только зияющая пустота и дочь-подросток, смотревшая на него молчаливым укором. Их общее горе не сблизило, а, казалось, возвело между ними новую, невидимую стену. Именно тогда ему поручили новое дело. На первый взгляд рядовое: молодой парень, предположительно, свел счеты с жизнью. Работа казалась спасением, способом заглушить внутреннюю боль внешней деятельностью. Но чем глубже Егор копал, тем сильнее его охватывало странное, леденящее чувство. Жертва не была ему знакома. Но он летел тем же рейсом. Тот самый рейс.

Обычное самоубийство вдруг перестало быть обычным. В показаниях, в деталях, в самой позе погибшего читалось что-то не то. Ощущение, будто кто-то аккуратно подрисовывал фон к готовой картине, но рука дрогнула. А потом в деле появилась женщина, чье имя всплывало в телефонных чеках погибшего парня. Никакого прямого отношения к катастрофе, просто еще одна ниточка. Но почему-то именно эта ниточка заставила сердце Егора биться чаще не от горя, а от старого, знакомого азарта. Он понял, что не может просто расследовать это дело. Он обязан это сделать. Это было уже не о чужой смерти, а о Мариной. О том, что она делала в том самолете, с кем, зачем. Может, правда ничего не изменит и не вернет. Но ложное спокойствие оказалось хуже самой горькой истины. Он должен был докопаться, даже если на другом конце его ждала только тишина. Ради дочери, которая перестала ему доверять. И ради себя самого, чтобы однажды, закончив все это, он мог просто сесть и позволить себе наконец горевать.